Вероятно, одним из наиболее знакомых западному человеку японских слов является далеко не самое приятное —
«харакири», дословно означающее
«живот резать». Этим термином с незапамятных времен называли популярнейший способ благородного исхода в иной мир. Вообще-то, собственно ритуальное самоубийство называется
«сэппуку», и совершить его можно по-разному, о чем то и дело читаешь на страницах летописей. В горячке битвы можно броситься на собственный меч или копье, перерезать горло или прыгнуть со скалы. Излюбленный финал героев — поджечь замок и погибнуть в пламени вместе с дюжинами врагов. Но самый возвышенный, утонченный и доблестный путь — распороть живот. Древние витязи устраивались сами, а наиболее ярые резались тупым деревянным ножом. Но позднее народ измельчал, и во избежание длительных предсмертных мучений полюбили использовать
«кайсяку», то есть помощника. Ловкий приятель становился сзади и внимательно следил за происходящим, подняв меч. Как только нож вонзался в живот (или чуточку погодя, в зависимости от договоренности и техники резки) он мигом отсекал голову, прекращая ужасный спектакль. Если это была добровольно-принудительная казнь, голову красиво укладывали на дощечку или изящно свернутую ткань и показывали придирчивому жюри.
Быть приглашенным в качестве кайсяку не сулило ничего хорошего. Снести череп отнюдь не просто, а здесь требовался особенно чистый удар. Не дорубишь — голова безобразно повиснет на лоскуте кожи, перестараешься — и она полетит по воздуху, брызгая кровью на членов комиссии, а потом покатится, точно мяч. В «Хагакурэ» об этом говорится так:
«С древности для самурая считалось несчастьем быть приглашенным на роль помощника при самоубийстве. Ибо если он выполнит свое предназначение, это не добавит ему славы, если же по какой-то случайности ошибется, это будет считаться самой главной ошибкой его жизни».
Хэйдзаэмон, двоюродный брат Цунэтомо (автора «Хагакурэ»), был приговорен к сэппуку за участие в азартных играх и попросил кузена о содействии. Второй помощник промахнулся. Он стал слишком далеко от приговоренного и, не сумев обезглавить одним ударом, был вынужден «исполосовать его».
Быть приговоренным к сэппуку считалось милостью со стороны властей, поскольку на этом обычно все и кончалось. Честь оставалась незапятнанной, а родственники не подвергались репрессиям. Иное дело — казнь. В этом случае доброе имя самурая затаптывалось, имущество конфисковывали, а чад и домочадцев ссылали «на севера», в дикую глухомань. Но самым притягательным являлся добровольный уход. Как правило, отважного самоубийцу восхваляли за правильный выбор, цитировали его предсмертные стихи, а его дети ходили с гордо поднятой головой.
Наиболее пышно мода на харакири расцвела в период Эдо. Случалось, десятки верных вассалов умершего господина пускались вослед, чтобы сопровождать его в загробных скитаниях, но обычно для этого требовалось личное разрешение самого покойного, которое испрашивалось загодя. Резаться самовольно означало дерзость и наглость, такая смерть называлась «собачьей». В уходе из жизни всей «ватагой» был определенный резон — нужно было открыть дорогу команде молодого наследника, а также избежать упреков в недостаточной верности, а то и в позорной привязанности к бренному миру.
Самураи вовсе не стремились как можно скорее «привязать коня», но презрение к смерти доходило порой до абсурда. Известны случаи, когда случайно соприкоснувшиеся ножнами юноши тут же вспарывали животы, чтобы досадить грубияну и доказать собственную духовную чистоту. Их не так трудно понять, если вспомнить о традиционном отношении к «царству теней», вере в реинкарнацию и так далее. Например, в соседнем Китае (а Япония впитала его менталитет) самой страшной и вполне реальной угрозой недругу считались слова:
«Я у тебя на воротах повешусь!». В случае приведения замысла в исполнение владелец злосчастных ворот оставался на век опозоренным до седьмого колена. Восток — дело тонкое!
Вообще, просматривается некая эволюция мотивов самоубийства на протяжении всей японской истории. Если когда-то сэппуку считалось высшей формой управления собственной судьбой, признаком беспримерного мужества перед лицом неизбежной смерти, а также сословной привилегией буси, то уже к XVIII веку ориентиры слегка изменились. Среди основных причин исторические записи называют комплекс вины из-за собственной несостоятельности, неосторожного поведения, опрометчивых слов и поступков, неспособности исполнить долг и т.д. Такая форма сэппуку называлась
«сокоцу-ши», а самоубийство на почве ярости, когда гнев не мог быть по какой-то причине обрушен на голову виновника, именовали
«му-нэн бара».
Технология харакири проста и прекрасна в своей простоте, словно цветок вишни. Аналогов подобному не находится больше нигде в мире. Орудием герою служил особый нож, предназначенный только для этого. Длина клинка (порядка 10-12 см) исключала возможность
повреждения позвоночника и ненужного паралича — не дай Бог, отнимутся руки! Если на поле битвы приходилось довольствоваться мечом, его клинок оборачивали плотно сложенной тканью, формируя временную «рукоятку» и оставляя свободными те же 10 см железа. Перед началом следовало написать или хотя бы сложить короткое стихотворение. До нас дошли десятки подобных произведений — большинство их посвящено эфемерности земного бытия, тающим туманам, опадающей сакуре, соснам под снегом и иным возвышенным образам.
Церемония обычно проводилась либо дома, либо в храме. Если дело происходило на свежем воздухе, ровное место огораживалось полотнищами, а зрители и официальные лица располагались внутри этих импровизированных стен. Далее, как полагается, главный участник садился на белые татами, обнажался до пояса, а рукава тщательно прижимал коленями к земле или полу, чтобы их натяжение воспрепятствовало непредусмотренному падению назад. Это ужас, позор! Падать без головы следовало исключительно вперед! Роковой ножик находился на особой подставке, а брать его в руку, подносить к животу и резаться надлежало строго регламентированными жестами, ибо в этом-то и состояла красота церемонии.
Известно около десятка траекторий вспарывания, хотя на Западе отчего-то принято считать, будто харакирились всегда крест-накрест. На самом деле было достаточно единственного маленького надреза, не чреватого мгновенной смертью (мучения не в счет), после чего добрый кайсяку быстро завершал дело. Прадедам приходилось лихо — кругом враги, помощи ждать неоткуда, и они рассекали себя от души, слева направо и вверх, зигзагом и крестом, двумя отдельными крестами — была бы сила в руке:
Любопытное свидетельство оставил нам непредвзятый очевидец, лорд Рэдэсдэйл, приглашенный со стороны иностранцев в качестве зрителя. Сэппуку совершал артиллерийский офицер, открывший несанкционированную стрельбу по британцам в Кобэ.
Спойлер:
«Поклонившись еще раз, приговоренный снял с плеч одежду и остался обнаженным до пояса. Решительной и твердой рукой он взял лежавший перед ним нож, задумчиво и даже с какой-то нежностью посмотрел на оружие. Затем, собравшись в последний раз с мыслями, он глубоко вонзил кинжал в левый бок, медленно разрезал живот слева направо, повернул в ране кинжал и сделал еще движение вверх. За все это время ни один мускул не дрогнул на его лице. Потом он вытащил кинжал, наклонился вперед и подставил шею под удар. В первый раз гримаса боли исказила его лицо, но он не издал ни звука. В этот момент кайсяку, стоявший рядом и внимательно следивший за каждым его движением, высоко поднял меч и на мгновение задержал его в воздухе. Раздался короткий, тяжелый и глухой звук — одним ударом голова была отсечена от тела!»
Женщины убивали себя иначе — перехватывали ножом горло, причем обходились без сердобольного ассистента (этот ритуал назывался
джигай). История знает также массу примеров, когда муж и отец, владелец осажденного замка, до того, как уйти самому, закалывал жену, наложниц и детей, а происходило всё в умело подожженных покоях.
Одним из последних случаев харакири (если не самым последним) был уход из жизни Юкио Мисима, знаменитого японского писателя и милитариста, ревнителя самурайских традиций. Осенью 1970 года, после неудачной попытки военного путча, он зарезался прямо в захваченном им здании штаба.